|
Часть I
Июльский день, в зените солнце встало;
Ландшафты юга были чуть видны
Сквозь дымку; а на севере холмы
Вставали в чистом воздухе, являя
Нам склоны, испещрённые тенями
Готовых к битве тёмных облаков*.
Лежали тени вплоть до горизонта
В упрямой неподвижности своей,
С заплатками из солнечного света.
Как славно на прохладном мягком мхе
Беспечно растянуться у корней
Гиганта-дуба, что столетней кроной
Рождает сумрак*, где в тени росистой
Поёт крапивник, и мечтаний полон,
Ты, в забытьи от этих мирных трелей,
Косой бросаешь взгляд, и всё вокруг
Покажется сквозь ветви отдалённей
И мягче.
У меня иная участь.
Я пересёк широкий голый выгон,
Скользя на нём усталыми ногами;
Когда же на коричневой земле
Я растянулся, то не смог от зноя
Ни отдыха найти, ни отогнать
Рукою слабой тучу насекомых,
Жужжащих у лица; им вслед утёсник
Потрескивал, бросая семена.
Поднявшись, я пошёл вперёд, к деревьям,
Что одиноко высились вдали;
И подойдя, в тени кустистых вязов,
Растущих из одних корней, нашёл там
Руины дома - голых стен четвёрка
Смотрела друг на друга. Оглянувшись,
У двери я увидел старика;
Один, он растянулся на скамейке.
С железным наконечником стоял
В сторонке посох. С радостью признал
Я в нём того, кто горд был скромной жизнью,
Почтенный Армитедж, мой добрый друг,
Столь милый мне, как солнечный закат.
Пред тем два дня
Попутчиками были мы, я знал,
Что рядом он живёт, и вот с восторгом
Теперь его узрел в тени прохладной.
Его сума с товаром деревенским
Подушкой послужила. Он лежал
Задумчиво, с закрытыми глазами,
А тени от колышущихся вязов
Ему лицо пятнали. Угнетён
Жарой и жаждой, я со всей душой
Приветствовал его, узрев, довольный,
Промокший край на шляпе старика,
Как будто б ей он черпал из ручья.
Он встал, и предложил подняться мне
На стену, где подсолнечник цветистый
Выглядывал на тропку.
То был сад,
Запущенный теперь, где сорняки
Истоптаны ногами проходящих,
Где дал крыжовник тощие ростки,
И скудными безлистыми стеблями
Смородина тянулась через верх
Разрушенной стены. В том мрачном месте
Я под шатром из толстых веток ивы
В прохладном уголке нашёл родник,
Наполовину скрытый сорняками.
Но, жажду утолив, я в тень скамьи
Вернулся, и пока стоял без шляпы,
Чтобы поймать прохладу ветерка,
Старик сказал: «Я вижу вкруг себя
То, что не видно Вам. Ведь умираем
Не мы одни, но те, кого любили
Мы в нашем скромном уголке земли,
Уходят с нами, иль другими станут,
И даже благо будет позабыто.
В балладах и элегиях поэты
Оплакивая прошлое, взывают
К холмам, потокам, рощам, чтоб скорбели,
К бесстрастным скалам – но не праздно, нет:
В их просьбах голос слышится другой,
Покорный силе творческих порывов
Людских страстей.
Сочувствие друг другу
У сходных душ в покое безмятежном
Задумчивым умом овладевает
И мыслями. За водами следил я
Того ключа, и кажется, что мы
Скорбь ощутили общую. Для них
Порвались узы братства; было время,
Когда руки касанье ежедневно
Покой их нарушало, и они
Служили людям. А теперь к воде
Свисает паутина, и на влажных
И слизистых камнях лежит не нужный
Осколок деревянного ковша;
Как мне он тронул сердце!
День настанет,
Когда я не смогу придти, её же,
Встречавшую меня средь этих стен
С дочерней лаской, как своё дитя
Любил я. Сэр! Добро ведь гибнет первым,
И чьи сердца, как пыль от зноя, сухи,
Сгорят как свечи.* Множество прохожих
Благословляли Маргарет, когда
Она им подносила с нежным взглядом
Прохладу родника, и каждый принят
Был с радостью, и всем тогда казалось –
Они любимы ей. Она мертва.
Червь на её щеках*, её лачуга,
Лишённая наряда нежных роз
И сладкого шиповника, ветрами
Пронизана, а на стене - земля
С пыреем и травой. Она мертва.
Крапива чахнет, греются гадюки
Там, где сидели мы, когда младенца
Она кормила. Жеребёнок дикий,
Бродячая телица и осёл
Прибежище найдут у дымохода,
Где раньше билось пламя очага,
Через окно дорогу освещая
Отрадным светом. Вы, простите, сэр,
Но хижину я часто представляю
Совсем живой, пока мой здравый ум
Слабеет, уступив безумью скорби.
У ней был муж, прилежный, работящий,
Не пьющий, верный. Летом поднимался
И на станке своём работал ткацком
Он прежде, чем росистую траву
Косилкой подрезали, а весной -
Лишь звёзды гасли. Те, кто проходил
Здесь вечером, за изгородью сада
Его лопаты слышали удары:
Он после всех трудов дневных работал,
Пока цветы и листья не терялись
Во тьме ограды. Так и шли их дни,
В согласье, в мире, двое малышей
Надеждой были их, как Бог на Небе.
Не помните ли, десять лет назад,
Два года на полях болезнь сгубила
Пол урожая. Небеса в довольстве
Несли ещё беду - чуму войны*;
Счастливая земля сразила сердце –
То было время горестей и мук.
Бродя среди домов с моим товаром, -
Одеждой зимней - я увидел все
Невзгоды этих лет. Как в сновиденье
Богатые смешались с бедняками,
А бедные погибли, и теперь
Другие здесь. А Маргарет в то время,
Не зная расслабления, привыкнув
Лишь жертвовать собой, в теченье года
Злосчастного бороться продолжала,
Не унывая. Но вторая осень
Свалила в лихорадке мужа. Он
Болел так долго, что, вернувши силы,
Нашёл запасы малыми - их всех
Не хватит, коль наступит час невзгод:
Все съедено. То было время бедствий,
И множество ремесленников были
Своих трудов вседневных лишены,*
С семьёй хлеб милосердья получая
В приходе, – а могли ведь быть счастливей,
Чем птахи, что всегда клюют зерно
Вдоль изгороди, или же чем коршун,
Устроивший гнездо на скалах гор.
Беда пришла и к Роберту, кто жил
В том бедном доме. Он стоял в дверях,
Насвистывая множество мелодий
Безрадостных, иль вырезал ножом
Уродцев* на верхушках кругляков,
Иль в праздности искал в углах укромных
То хижины, то сада что-то сделать
Для пользы, красоты, иль балагурил
С прохожими, и новости от них
Тревожно узнавал, где есть работа,
Весною, летом, осенью, зимой.
Но всё впустую; скоро добрый нрав
Его стал тяжким, даже неприятным,
От нищеты он раздражённым стал,
Сердитым. День за днём он падал духом*,
Не зная, то ли дом оставить свой,
Подавшись в город, то ли здесь блуждать
Среди пустых, невспаханных полей.
Подчас он говорил с детьми небрежно,
На них сердился; а в другие дни
Игрой их развлекал в веселье диком;
О, что за жалость видеть эти взгляды
Детей невинных. «Каждая улыбка
Мне раздирала сердце», - говорила
Мне Маргарет тогда. Старик замолк.
Затем на вязы грустно посмотрев,
Продолжил: «Вот на небе самый полдень.
В сей час отдохновенья и покоя,
Когда все спят, иль радостно, как мухи,
Веселым звуком воздух наполняют,
К чему слеза в глазах у старика?
Зачем должны мы с мыслью непослушной
И слабостью, что свойственна всем людям,
От мудрости природной отходить,
Питаясь беспокойством, чтоб нарушить
Своей тревогой тишину Природы?
Часть II
Он говорил торжественно отчасти,
Когда же замолчал, его лицо
Чуть оживилось, взгляд был столь спокойный,
Что на мгновенье потерялись в нём
Воспоминанья, и простой рассказ
Из памяти исчез, как звук забытый.
Затем недолго о вещах обычных
Вели беседу мы, и показалась
Она мне скучной. В этом недовольстве
Я думал о бедняжке, как о близкой
Мне женщине. Старик же повторял
Её простой рассказ с такою силой,
С таким живым лицом, с горящим взором,
Что всё это, казалось, наяву
Происходило, - я чуть-чуть забылся,
И сильный холод ощутил в крови.
Поднявшись, я тенистую прохладу
Покинул, и на солнце постоял,
Чтобы испить тепло его лучей.
Но быстро на спокойные руины
Взглянувши, я вернулся, старика
Прося рассказ продолжить.
Он ответил:
То слабостям потворство, мой рассказ
Упрёком стал бы, были б мы мужами,
Кому нужны для болтовни пустой
Страданья мёртвых, чтобы ощутить
Усладу преходящую, её
Забыв тотчас, коль в ней немного пользы.
Но мы-то знаем, что в печальных мыслях
Найдём всегда мы склонность к верной дружбе,
К достоинству; иначе бы я был
Лишь праздным фантазёром. Это повесть
О бедах, что не запечатлены,
О муках молчаливых, что едва
Приняли некий вид, но к сильным чувствам
Подходят плохо – мало очевидны
Тем, кто не мыслит. Но желанье Ваше
Исполню.
Я ведь мог уехать с ними,
Кому сей дом до злополучных лет
Приютом был блаженным, то был шанс
Отправиться в далёкую страну*;
рад был к тем воротам подойти
По зелени тропинки, вновь смотря
а эти вязы. Отдыхал недолго –
Приветствуя с восторгами мой путь
По той земле. Потом в их дверь стучал;
Когда ж входил с приветствием обычным,
То Маргарет смотрела на меня
Недолго, и безмолвно отвернувшись,
На стул садилась, и рыдала горько.
И я не знал, что делать, как мне с ней
Поговорить. Бедняжка! Наконец
Она поднялась, - а затем, о сэр,
Я не могу сказать, как назвала
Она меня, со страстью, с тяжким горем,
Беспомощно, и взгляд её цеплялся,
Казалось, за меня. Она спросила
О муже, не встречал ли я его.
Мне сердце сжали страх и удивленье,
Язык немел, тогда она сказала,
Что он исчез два месяца назад.
Ушёл из дома - лишь два дня ужасных
Прошли, на третий день она с рассветом,
В укрытии нашла кошель со златом*.
«Как я дрожала, увидав его», -
Мне Маргарет сказала, - «это муж
Его оставил. В тот же самый день
Пришёл один из путников, сказав,
Что муж солдатом стал, и что с отрядом
К земле далёкой двигается он.
Бедняга, ну какое бессердечье
Со мной не попрощаться, он боялся,
Что я с детьми последую за ним,
И погружусь в нужду солдатской жизни».
Рассказывала Маргарет, рыдая,
Когда ж она закончила, не смог
Её утешить я, и был бы рад
Найти слова надежды – подбодрить
Обоих нас. Мы долго так молчали,
Пока светлей не стали наши мысли,
И взгляд её не вспыхнул, словно он
Сверкал сквозь слёзы радости. Затем
Мы разошлись. Весной то было ранней;
Её в саду оставил я, и помню
Как на меня она через забор
Смотрела, лишь по тропке я пошёл,
И как послала мне благословенье
Столь весело, и в голосе её
Услышал я уверенность и счастье.
Бродил я средь холмов и средь долин,
С тяжёлой ношей, в холод и в жару,
В густых лесах и в пустошах обширных,
В тени, на солнце, под дождём и в сушь,
Счастливый и унылый от всего.
В пути меня ветра сопровождали,
«Спешащие ручьи»*, деревьев шёпот,
И музыка шагов моих печальных,
И мысли быстротечные, что вмиг
Исчезли. Я прошёл опять сей путь
К закату лета, на полях пшеница
Уже желтела, скошенные травы
Вновь проросли, покрыв луга зелёным
Ковром нежнейшим. Но открыв ту дверь,
Я не увидел Маргарет. В тени,
Где мы сидим, я ждал её прихода.
Смотрелся дом её совсем как прежде,
Был радостным, однако появилась
Небрежность в нём - подумал я тогда:
Там жимолость теснилась у двери,
Со стен свисая тяжкою гирляндой,
Очиток жалкий кольца завивал
На край окна, и рос он как сорняк
Напротив низких стёкол. Повернувшись,
Я в сад её прошёл. Он изменился.
Пустой вьюнок бубенчики свои
Везде раскинул, и большой гирляндой
Раскрывшиеся розы со стены
Тянул к земле. Пучками проросли
Армерии, ромашки, маргаритки,
Тимьян, что растянулись по тропинкам,
Украсив их.
Я час провёл впустую.
Затем назад тревожно повернул,
И рядом с дверью встретил незнакомца:
Предположив, кого я здесь ищу,
Сказал он, что она придёт нескоро.
На западе горел закат, и я
Ждал с нетерпеньем скорбным. Изнутри
Я слышал скорбный глас её младенца.
Прекрасно, но пустынно было здесь,
Я долго безутешным оставался;
Смотрел вокруг на угловые камни,
Что ране не заметил я, у двери
На них краснели выцветшие пятна
С клочками шерсти, словно приходили
С общинных пастбищ овцы, и себе
Искали пищу даже на пороге.
Домашние часы пробили восемь:
Тут повернувшись, я её увидел.
Худое, измождённое лицо.
Дверь отперев, она произнесла:
Мне жаль, что Вы так долго ожидали,
Поистине, хожу я нынче долго,
А иногда – к позору моему –
Молюсь, чтобы обратно мне вернуться».
Пока она на ужин накрывала,
Сказала мне, что старшего ребёнка
Она лишилась: мальчиком-прислугой
Он стал в приходе, - «чувствую, у Вас
Есть повод так смотреть. Да, я сегодня
Уж очень далеко ушла от дома,
Я много дней вот так брожу, пытаясь
Найти лишь то, что не могу найти.
Вот так впустую трачу я часы,
Зло принося себе, и своему
Младенцу беззащитному - в рыданьях
Я засыпаю, просыпаясь, плачу.
Как будто тело у меня другое,
Не как у всех, и мне не умереть.
Теперь же на душе легко, и я
Полна надежды, - так она сказала, -
Что Небеса терпенье мне дадут
Перенести несчастья».
Были б в горе
И Вы, её увидев. Сэр, я знаю,
Рассказ сей в душу мне запал. Боюсь,
Он скучен, только сердцем я цепляюсь
К бедняжке. Ведь она как будто рядом,
Я чувствую и нрав её, и взгляд,
Присутствие её, и ощущаю
Всё совершенство Маргарет, как часто
Меня экстаз мгновенный наполняет,
Что думаю я только об одном,
Ложиться спать от горя, или снова
Нести свой груз, ведь каждый человек
Для жизни человеческой рождён,
И должен пробудиться, наблюдая
Её страданья. Сэр, Вы б огорчились,
Увидев, как у ней повисли веки,
И как она глаза не поднимала,
Смотря всё время мимо. Низкий голос.
В её движеньях, хлопотах по дому,
Спокойная небрежность появилась, -
Так разум называет праздный вид.
И всё-таки она опять вздыхала,
Хоть не дрожала грудь её, и сердце
Не билось сильно. Молча у огня
Сидели мы, но я услышал вдохи –
Откуда же они тогда явились.
Я посох взял, поцеловал младенца,
Опять увидел слёзы, и ушёл,
Ей пожелав надежду с утешеньем:
О, как она меня благодарила,
Но вряд ли за надежду.
Вновь пришёл я
К ней по тропинке этой, прежде чем
На солнечном пригорке первоцвет
Весны начало записал в анналы.
Была печальна Маргарет - от мужа
Известий никаких. Она не знала,
Он жив, иль мёртв. Она казалась мне
Такой же, только хижина её
Неряшливо смотрелась: пол был мокрый,
Но и не мытый, а её очаг
Был без удобства...
И окна были в копоти, а книги*,
Что ранее стояли против них
В достаточном количестве, теперь,
Разбросанные, здесь и там лежали
С раскрытыми страницами, упав
С привычных полок. А её дитя
От матери взяло привычку к горю,
Вздыхая средь игрушек. Снова я
Садовую калитку рассмотрел –
Всё та же бедность, то же запустенье.
Я видел, как тверда в саду земля
С травой иссохшей, с морем сорняков:
И чёрная невспаханная почва
Без зимних трав. Растенья и цветы,
Казалось, все изгрызены, и в землю
Затоптаны ногами. Та солома,
Что обвивала ране нежный ствол
У яблони младой, лежит у корня;
Кору лениво овцы обглодали.
И Маргарет с младенцем на руках,
Увидев, как на дерево смотрю я,
Сказала: «Я боюсь, оно засохнет,
До возвращенья Роберта». Мы к дому
Вернулись вместе; может, есть надежда,
Она всё вопрошала. Для него,
Для маленького мальчика, а ей
И жить уже не хочется от горя.
Но всё же я увидел ткацкий стан
На том же месте, и на том гвозде
Висел камзол воскресный, тот же посох
Стоял за дверью скромно. Но когда
Я к ней пришёл в осеннее ненастье -
Услышал, что малыш её скончался,
Она теперь одна. Я помню, как
Мы шли по грязной тропке, может милю,
Когда деревья голые сочились
Туманной влагой; и любое сердце
Хотело бы услышать, как она
Меня просила, чтобы с малышом
Я говорил, где б ни был. Мы расстались
Тогда навечно; так как много зим
И вёсен я бродил, пока сюда
Я не вернулся.
Пять тяжёлых лет*
Она жила в своём вдовстве тревожном -
Жена, вдова. Всё это ей терзало
Больную душу. Слышал я, мой друг,
Что здесь, в беседке сломанной, она
Могла сидеть, в субботу отдыхая –
Там где поганка выросла лениво –
Когда ж собака мимо пробегала,
Она вставала тенью. На скамье
Она сидела долго, и всегда
Глядела вдаль, и погружалась в грёзы,
Что заставляли сердце часто биться.
А ныне дёрн растёт на той дорожке,
Где летом каждый день она ходила
Туда, сюда, и опоясав лён
Вкруг талии, нить длинную пряла*,
Идя обратно. Но когда мужчина
Там проходил, в мундир одетый красный*,
Иль нищий искалеченный моряк,
То сын её, крутящий колесо,
Работу прекращал, она же снова
Дрожащим голосом вопросы задавала,
О мужниной судьбе; когда ж они
Утешить не могли её, на сердце
Ей становилось грустно. У ворот,
Что преграждали путникам дорогу,
Она могла стоять, и если б к ней
Явился всадник, то, подняв задвижку,
Она бы, в нём сочувствие найдя,
Могла бы свой вопрос задать печальный
В который раз.
А хижина её
Всё время разрушалась - нет того,
Кто при морозце первом затыкал
Все щели, покрывая крышу свежей
Соломой. Так она жила всю зиму
Беспечно до тех пор, пока весь дом,
Забот лишённый, от дождя и снега
Не отсырел; и по ночам от влаги
Она хладела вся, а в бурный день
Её лохмотья ветер раздувал
У очага зажжённого. И всё же
Она любила свой несчастный дом,
И не ушла бы ради всех миров:
Ведь только эта длинная дорога,
И грубая скамья дают надежду,
Что мучит сердце ей. И здесь, мой друг,
Она болела, здесь и умерла.
Последний обитатель сих развалин,
Старик, замолк. Он видел, как поднялся
Я с той скамьи, от слабости шатаясь,
И не имея сил благодарить
Его за повесть, полную печали.
Я наклонился над калиткой сада,
И в мыслях вновь те муки проследил:
Но успокоясь, с братскою любовью
Благословил я Маргарет, скорбя,
И наконец-то к дому возвратился,
Следя за тем, как скрытый дух людей,
Среди забвений, свойственных Природе,
Среди цветов, деревьев и травы
Способен всё же горю сострадать.
Старик, увидев это всё, промолвил:
«Мой друг, зачем печалиться о ней,
Ведь мудрость жизни говорит, довольно:
И потому Вы радуйтесь, и долго
Не изучайте всё недобрым взглядом –
Она в земле спокойно спит. Мир ей!
Я помню эти пышные места,
Те травы, и шиповник на стене,
Дождём посеребрённый и туманом.
Когда я здесь прошёл, во мне возник
Тот прежний образ тишины беззвучной,
Спокойной, неподвижной и прекрасной
Средь горьких мыслей, что во мне взрастали,
Лишь мы отдались горю и унынью
От этих страшных бед. Но наша скорбь
Являет смерть нам так, как если б стала
Она пустой мечтой – но жить не сможет
Там, где раздумий нет. Я возвратился,
И в радости по тропке шёл своей».
Он смолк. Склонялось солнце всё сильнее,
И мягкое сияние на нас
Упало сквозь деревья, где сидели
Мы на скамье приземистой, в душе
Предчувствуя сей сладкий час. Средь вязов
Рулады выводила коноплянка,
И эти песни, и другие трели
Собою наполняли лёгкий воздух.
Старик поднялся, взял свой груз тяжёлый;
Тогда мы, бросив вместе взгляд прощальный
На эти стены, вышли из тени,
И прежде, чем сверкнули в небе звёзды,
Для отдыха нашли себе подворье.
|
Джон Констебль (1776—1837).
Дом в Корнфилде. 1817.
Кардифф, Национальный музей и галерея Уэлльса
|