Керн приехала в Тригорское в средине июня, совершенно неожиданно для Пушкина. Она была в полном расцвете блистательной красоты своей и казалась всем выбившейся на свободу, рвущейся к любви женщиной. Прекрасные глаза ее смотрели с "терзающим" и сладострастным выражением, она кружила голову и Пушкину, и Алексею Вульфу и помещику Рокотову. Поэт целиком был захвачен любовью к ней. Это была на легкая, игристо-веселая любовь; она налетела, как вихрь - сложная, с самыми противоположными переживаниями.

Как произошла их встреча лучше пусть расскажет сама Анна Петровна: «Мы сидели за обедом и смеялись ... Вдруг вошел Пушкин с большою, толстою палкой в руках. Он после часто к нам являлся во время обеда, но не садился за стол, он обедал у себя гораздо раньше и ел очень мало. Приходил он всегда с большими дворовыми собаками chien-loup. Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила; он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться: он был очень неровен в обращении , - то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, - и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту....Вообще надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно...Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротой и увлекательностью его речи...» Пушкин профессионально начал осаду новой своей жертвы, используя все приемы опытного волокиты. Поначалу явно выраженная робость, чтобы привлечь внимание уставшей от грубых ухаживаний красавицы. Затем наступает очередь усиления давления на женщину, используется весь арсенал средств - обаяние, остроумие, неровность настроения, любезность, даже некоторая дерзость в обращении. Пушкин как бы психологически прощупывал Анну Керн, стараясь понравиться, постепенно вовлекая ее в романтический разговор и возбуждая ее своим присутствием.

С этой первой встречи, в течение месяца, они виделись почти каждый день. Не переставая рассыпать перед красавицей каскады остроумия и шуток, Пушкин понимал, что внимание Анны Петровны он может привлечь, в основном, своим поэтическим талантом. «Однажды,— продолжает свой рассказ А. П. Керн,—явился он в Тригорское со своей большою, черною книгой, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что принес ее для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих «Цыган». Впервые мы слушали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу. Я была в упоении, как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаевала от наслаждения...

Через несколько дней после этого чтения тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому,—и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июльская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тетушка с сыном в одном, сестра (Анна Николаевна Вульф). Пушкин и я—в другом. Ни прежде, ни после я не видела его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов, хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: «J’aime la lune, quand elle eclaire un beau visage" (Люблю луну, когда она освещает прекрасное лицо). Хвалил природу и говорил, что он торжествует, воображая в ту минуту, будто Александр Полторацкий остался на крыльце у Олениных, а он уехал со мною. Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад, «Приют задумчивых дриад», с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетаясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника—вздрагивать. Тетушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: «Mon cher Pouchkine, faites les honneurs de votre jarden a madam» (Дорогой Пушкин, будьте же гостеприимны и покажите госпоже ваш сад). Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Подробностей разговора нашего не помню; он вспоминал нашу первую встречу у Олениных, выражался о ней увлекательно, восторженно и в конце разговора сказал: «Vous aviez  un air si virginal; n’est ce pas, que vous aviez sur vous quelque chose, comme une croix». ( Вы выглядели такой невинной девочкой; на вас было тогда что-то вроде крестика, не правда ли).

На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощание принес мне экземпляр II главы „Онегина", в неразрезанных листках. между которыми я нашла вчетверо сложенный лист бумаги со стихами:

Я помню чудное мгновенье...

и проч. и проч.

Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него мелькнуло тогда в голове, не знаю...»

В этом известном всем стихотворении поэт выразил и историю своих встреч с А.П. Керн, начиная с далекого вечера у Олениных, и романтическое настроение, возникшее после вечерней прогулки, и чувственное влечение к очаровательной и кокетливой женщине. Банальное ухаживание с целью затащить в постель не отличавшуюся добродетелью молодую женщину переросло за этот месяц в бурную страсть. Он уже испытывал подобное в Одессе. Правда пыл его несколько поутих в деревенской глуши, но желание полового контакта породило по словам Анненкова, «мгновенный порыв». Этот порыв был настолько силен и ярок, переливаясь всеми оттенками чувств, что часть энергии «либидо», бьющей через край, воплотился в прекрасных, нежных, хотя чуть сумбурных поэтических строках. Пушкин весь пылал страстью, и его пламя все настойчивей возбуждало чувственность Анны Петровны. Взаимное сексуальное влечение двух истерических характеров вот-вот могло закончиться полным и всепоглощающим контактом.

Но тут вмешалась  Прасковья Александровна Осипова  и настояла на немедленном отъезде всего семейства, вместе с Анной Петровной, в Ригу. Анненков говорит, что Прасковья Александровна увезла «красивейшую из своих племянниц» «во избежание катастрофы». Ревнивая вспышка Прасковьи Александровны, которая воспользовалась случаем, чтобы устранить молодую и обольстительную соперницу, приоткрыли настоящие отношения между ней и Пушкиным. За предыдущие месяцы нежные чувства, питаемые стареющей женщиной к молодому, сильному в сексуальном отношении поэту, никак не проявлялись. И вот резкая вспышка ревности, которая имела веские основания. Пушкин настолько сильно увлекся Анной Петровной Керн, что, видимо, прекратил всякие интимные контакты с Прасковьей Александровной. Романтическая прогулка, о которой рассказывает Анна Петровна, состоялась 18 июля, а 19 числа Осипова-старшая уехала вместе с племянницей и старшей дочерью. Алексей Вульф должен был вскоре последовать за нею.

Пушкин остался в одиночестве, которое начинало уже сильно тяготить его. Однообразная сексуальная жизнь с крепостной красавицей давила на его психику. Необходимое ему разнообразие чувств и полового удовлетворения исчезло вместе с уехавшими обитательницами Тригорского. Остались только сильные эротические воспоминания, будоражившее его воображение. От них поэту трудно избавиться. Мысли постоянно возвращаются к Анне Керн. С кем бы он ни переписывался, обязательно упоминает о своей несбывшемся адюльтере.

Переписываясь с Прасковьей Александровной, он не может не упомянуть свое новое увлечение.: «Хотите знать, что такое m-me Керн? У нее гибкий ум; она все понимает, она легко огорчается и так же легко утешается; она застенчива в манерах, смела в поступках, но чрезвычайно привлекательна». Видимо, ему очень хотелось поговорить с кем-либо о предмете своей страсти. Но с Прасковьей Александровной можно было касаться этой темы лишь весьма осторожно. Поэтому Пушкин выбрал себе более спокойную слушательницу, влюбленную в него Анну Николаевну Вульф. Письмо, написанное ей, по настоящему предназначалось для А. Керн, которой, и Пушкин это знал, ее чувствительная кузина непременно покажет его послание.

«Все Тригорское поет: не мила ей прелесть ночи, и у меня от этого сжимается сердце; вчера Алексей и я говорили 4 часа подряд. Никогда у нас еще не было такой долгой беседы. Угадайте, что нас вдруг так соединило? скука? сходство наших чувств? Не знаю, право. Каждую ночь я прогуливаюсь у себя по саду; я повторяю себе: она была здесь; камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе возле увядшего гелиотропа. Я пишу много стихов—все это, если угодно, очень похоже на любовь, но, клянусь вам, что никакой любви нет. Если б я был влюблен, то в воскресенье со мною сделались бы судороги от бешенства и ревности, а я был только слегка уколот. И однако мысль, что я для нее ничто, что, пробудив и заняв ее воображение, я только потешил ее любопытство, что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает ее более рассеянной среди ее триумфов, ни более мрачной в дни печали; что ее прекрасные глаза остановятся на каком-нибудь рижском фате с тем же выражением, мучительным и сладострастным — нет, эта мысль для меня нестерпима; скажите ей, что я от этого умру; нет, не говорите ей этого: она будет смеяться над этим, восхитительное создание! Но скажите ей, что если в ее сердце нет ко мне тайной нежности, меланхолического, таинственного влечения, то я ее презираю, слышите ли? Да, я ее презираю, несмотря на все удивление, которое должно у нее вызвать это чувство, столь для нее новое... Проклятое посещение, проклятый отъезд».

Пушкин находился еще в состоянии любовного опьянения, и его неудавшаяся попытка соблазнения лишь усиливали его чувство, которое сопровождалось по обыкновению сильной ревностью, которую, как вы, наверно, догадались, поэт испытывал к своему товарищу по волокитству - Алексею Вульфу, рижскому студенту. Ревность эта имела веское основание. Вульф уже начал ухаживать за своею двоюродной сестрой и успел обаять ее, может даже более чем Пушкин - своей молодостью, приятной наружностью и несколько более холодным ухаживанием. Еще больше пугали поэта те новые знакомства, которые ожидали Анну Петровну в Риге.

Как женщина истерического характера, Анна Петровна была во власти поиска свежих чувств и сексуального удовлетворения. Такие женщины, как отмечает А. Лоуэн, бессознательно ищут обстоятельств, которые их возбуждали бы и увеличивали бы их внутреннюю заряженность. Именно так можно объяснить их кокетство, флирт. Подавленное желание мешает напрямую подойти к мужчине. Явно сексуальные жесты и мимика, включая легкое покачивание бедрами и игру глазами, служат для провоцирования мужчины на решительные действия. Дальнейшие взаимоотношения развиваются по типичной схеме, ведущей к подчинению и покорности женщины, поскольку именно к этому она и стремилась бессознательно с самого начала. Выказываемое ею иногда сопротивление подавляется силой.

«Под внешней покорностью, - анализирует поведение истерической женщины А. Лоуэн, - скрывается агрессивность, ведущая к сексуальной разрядке. Ухаживания мужчины должны залечить рану, нанесенную детскому нарциссизму девочки отцовским отказом принять ее сексуальное стремление к нему. Точно так же, как мужчина-невротик полагает свои действия завоеванием, женщина с истерическим характером считает такими же и свое поведение и его результаты. Покорность в сексуальных отношениях восстанавливает эдипову ситуацию, но в благоприятном для женщины варианте».

Анне Петровне как и Пушкину была свойственна двойственность осознания сексуальности. Либо романтическая любовь, либо сексуальная покорность. (У мужчины - сексуальная агрессия). Их невроз и состоял в антагонизме двух проявлений одного и того же эротического импульса. Этими же причинами объясняются те многочисленные любовные связи, которые сопровождали Анну Керн всю ее долгую и интересную жизнь. Ничего нет удивительного, что она благосклонно восприняла ухаживания Алексея Вульфа.

Через четыре дня, 25 июля, Пушкин пишет уже самой Анне Петровне: «Я имел слабость попросить позволения писать к вам и вы — легкомыслие или кокетство позволить это. Переписка ни к чему не ведет, я это знаю; но я не имею силы противостоять желанию получить хоть слово, написанное вашей хорошенькой ручкой. Ваш приезд оставил во мне впечатление более сильное и более мучительное, нежели то, которое произвела некогда наша встреча у Олениных. Самое лучшее, что я могу сделать в глуши моей печальной деревни, это постараться не думать более о вас. Вы должны были бы сами желать для меня этого, если б в душе вашей была хоть капля жалости ко мне,—-но ветреность всегда жестока, и вы, женщины, кружа головы кому ни попало, всегда бываете рады узнать, что чья-то душа страдает в честь и во славу вам. Прощайте, божественная, я бешусь, и я у ваших ног. Тысячу нежностей Ермолаю Федоровичу и поклон г-ну Вульфу. Вновь берусь за перо, ибо умираю от скуки и могу заниматься только вами,—Я надеюсь, что вы прочитаете это письмо тайком.—Спрячете ли вы его у себя на груди? Пришлете ли мне длинный ответ? Напишите мне все, что придет вам в голову, заклинаю вас. Если вы боитесь моей нескромности, если вы не хотите компрометировать себя, измените почерк, подпишитесь вымышленным именем, мое сердце сумеет вас узнать. Если ваши слова будут так же ласковы, как ваши взгляды, я, увы, постараюсь им поверить, или обмануть самого себя, что все равно.—Знаете ли вы, что, перечитывая эти строки, я стыжусь их сентиментального тона: что скажет Анна Николаевна? Ах, вы, чудотворка или чудотворица! Знаете что? - пишите мне!»

Оставшись наедине со своими любовными проблемами, Пушкин, однако, не впал в ревнивое отчаяние. Удивительно сочетание тона его писем к Анне Керн, таких блистательных, полных любви, страсти, остроумия, с той массой обыденных дел, которые он успел закончить в своем затворничестве. «Я в совершенном одиночестве: - пишет Пушкин в конце июня Н.Н. Раевскому, -единственная соседка, которую я посещал, уехала в Ригу, и у меня буквально нет другого общества, кроме моей старой няни и моей трагедии («Борис Годунов»); последняя продвигается вперед, и я доволен ею... Я пишу и думаю...Я чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития и что я могу творить».

Через посредство матери и друзей, главным образом Жуковского,— он хлопочет перед властями о разрешении въезда в столицу или, по крайней мере, о том, чтобы ему позволили отправиться в Ригу для операции аневризма. На самом деле в операции не было ни малейшей нужды (у поэта аневризма никакого не было, только варикозное расширение вен на одной ноге). Пушкин хотел попасть в Ригу лишь потому, что оттуда легче было бы пробраться тайком за границу. Таким образом мечты о побеге вновь овладели Пушкиным и казались теперь ближе к осуществлению, нежели когда-либо. Алексей Вульф, по словам Анненкова, сделался поверенным поэта в его замыслах об эмиграции. Он сам собирался за границу и предлагал Пушкину увести его под видом слуги. Забот было много, (по собственному выражению поэта в письме к Н.А. Полевому: «хлопоты всякого рода не давали ему покоя ни на минуту»), одиночество немного успокаивало, но какое-то постоянное чувство неудовлетворенной страсти без конца терзает его сердце и ум.

Пушкин постоянно направляет Анне Керн письма, в которых сообщает целый ворох новостей, читает ей мораль, рассыпает комплименты, выказывает ревность, но вряд ли большую и искреннюю любовь, как считала сама Анна Петровна, и некоторые восторженные пушкиноведы. А тем более со стороны мадам Керн речь не могла идти о всепоглощающей страсти. Романтическая любовь не зародилась в ее сердце, а сексуальное удовлетворение она получала от менее восторженных, менее профессиональных, но более нахальных и симпатичных мужчин. Однако поэт продолжал писать все новые и новые письма и непонятно, что толкало его на это, скорее всего психологическое переживание в воображении несостоявшейся победы и частично горечь от неудовлетворенного самолюбия. Все эти признаки проявляются в его письмах. Мы отметим их курсивом. Ведь все комплименты, которые раздаривает поэт Анне Петровне, настолько безупречны и выражены в столь явно усилительной форме, что не могут быть искренни, идущими от сердца. Этот роман в письмах создан сочетанием холодного рассудка соблазнителя и стихающей страстью влюбленного юноши. В нем сильно выражены так же и подсознательные «инцестуальные» особенности восприятия женщины, которую поэт хочет заполучить в качестве любовницы, ибо она соответствует его «эротическому» идеалу.

Пушкин получил ответ А. П. Керн около 14 августа и немедленно вновь написал к ней: «Я перечитываю ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная!.. и затем: ах, мерзкая!—простите. прекрасная и нежная, но это так. Нет никакого сомнения в том, что вы божественны, но порою вам не хватает здравого смысла; простите еще раз и утешьтесь, ибо от этого вы еще прелестнее. Что, например, хотите сказать вы, упоминая о печати, которая должна быть прилична для вас и вам нравиться (счастливая печать!), и которую я должен для вас придумать? Если тут нет какого-нибудь скрытого смысла, то я не понимаю, чего вы от меня хотите. Требуете ли вы, чтобы я сочинил для вас девиз? Это было бы совсем во вкусе Нетти... Что ж, сохраните и впредь слова: не скоро, а здорово, лишь бы они не послужили девизом для вашего путешествия в Тригорское, и поговорим о другом... Вы утверждаете, что я не знаю вашего характера? Что мне за дело до вашего характера? Очень я о нем забочусь—и разве красивые женщины должны иметь характер? Самое существенное для них—глаза, зубы, руки и ноги (я прибавил бы сюда сердце, но ваша кузина слишком злоупотребляла этим словом); вы утверждаете, что вас легко знать,—то есть полюбить,—хотите вы сказать? Я того же мнения и сам служу доказательством его правильности; — я вел себя с вами, как ребенок 14 лет - это недостойно, но с тех пор как я больше не вижу вас, я мало-помалу приобретаю вновь утраченное сознание превосходства и пользуюсь им, чтобы бранить вас. Если мы когда-нибудь опять увидимся, обещайте мне... Нет, я не хочу ваших обещаний; и, кроме того, всякое письмо так холодно; мольба. посланная по почте, не имеет ни силы, ни чувства, а в отказе нет ни грации, ни сладострастия. Итак, до свидания, и поговорим о другом. Как поживает подагра вашего супруга? Надеюсь, что у него был хороший припадок через день после вашего приезда. Поделом ему! Если б вы знали, какое отвращение, смешанное с почтением, испытываю я к этому человеку! Божественная, во имя неба, сделайте так, чтобы он играл в карты и болел подагрой; подагра! это моя единственная надежда.

Перечитывая еще раз ваше письмо, я нахожу одно ужасное «если», которого сперва не заметил: если моя кузина (Анна Николаевна) останется в деревне, то я приеду нынче осенью и т.д. Во имя неба, пусть она останется! Постарайтесь занять ее, нет ничего легче. Прикажите какому-нибудь офицеру вашего гарнизона влюбиться в нее, а когда настанет время отъезда, сделайте ей неприятность, отбив ее вздыхателя; это еще легче. Но не показывайте ей ваших намерений; она способна из упрямства сделать как раз обратное тому, что нужно. Что вы сделали из вашего кузена? Расскажите мне, но откровенно. Отошлите его поскорее в университет; не знаю почему. но я не люблю этих студентов, совершенно так же, как г-н Керн. Весьма достойный человек этот г-н Керн, человек степенный, благоразумный и т.д. У него только один недостаток—он ваш муж. Как можно быть вашим мужем? Я не могу представить себе этого так же, как не могу представить себе рая...

Это было написано вчера. Сегодня почтовый день; не знаю почему, я забрал себе в голову, что получу письмо от вас; этого не случилось, и я в собачьем настроении, хотя это весьма несправедливо с моей стороны: я должен был бы быть признателен за прошлый раз, я это помню; но, что хотите, это так: Умоляю вас, божественная, снизойдите к моей слабости, пишите ко мне, любите меня, и я тогда постараюсь быть милым. Прощайте, дайте ручку».

Это письмо, второе из известных нам писем Пушкина к А. П. Керн, в действительности было по счету третьим. Между 1 и 14 августа он написал еще одно письмо, которое вложил по ошибке в пакет, предназначавшийся для Прасковьи Александровны. Та распечатала его, прочитала и нашла нужным уничтожить письмо, не показывая его племяннице. По этому поводу между обеими женщинами произошла ссора, дошедшая до открытого разрыва.

В двадцатых числах августа Пушкин получил новое послание от Анны Петровны и тотчас же ответил: «Вы несносны, я совсем собрался писать к вам о разных дурачествах, которые заставили бы вас помирать со смеху; и вот является ваше письмо, чтобы расстроить меня в самом разгаре моего воодушевления. Постарайтесь отделаться от этих спазм, которые делают вас такой интересной, но которые ни черта не стоят, предупреждаю вас об этом. Почему должен я все время бранить вас? Не следовало писать ко мне, если рука у вас на перевязи; какая бестолковая голова!

Скажите, однако, что он вам сделал, этот бедный муж? Уж не ревнует он случайно? Что ж! клянусь вам, он был бы в этом прав; вы не умеете или (что еще хуже) не хотите щадить людей. Красивая женщина вправе... иметь любовников. Боже мой, я не собираюсь проповедовать мораль, но все же должно выказывать уважение к мужу, иначе никто не захочет быть мужем. Не презирайте этого ремесла; оно необходимо по условиям света. Слушайте, я говорю вам от чистого сердца: на расстоянии 400 верст вы ухитрились возбудить мою ревность; что же было бы в четырех шагах? (Хотел бы я знать, почему двоюродный ваш братец выехал из Риги лишь 15 числа текущего месяца и почему его имя три раза оказалось на конце вашего пера в письме ко мне? Нельзя ли узнать это, не будучи нескромным?). Простите, божественная, если я так откровенно говорю с вами. Это доказательство моего истинного участия к вам; я вас люблю больше, нежели вы думаете. Постарайтесь же примириться хоть немного с этим проклятым г-ном Керном. Я хорошо понимаю, что это не великий гений, но, наконец, это все же и не совсем дурак. Кротость, кокетство (и прежде всего, во имя неба, отказы, отказы и отказы) бросят его к вашим ногам — место, которому я завидую от глубины души, но что делать. Я в отчаянии вследствие отъезда Анеты; что бы там ни было, вы безусловно должны приехать нынче осенью сюда или хоть в Псков. В виде предлога можно указать болезнь Анеты, как вы думаете? Отвечайте мне, умоляю, и ничего не говорите А. Вульфу. Вы приедете?—не правда ли?—до тех пор ничего не решайте относительно мужа. Вы молоды, вся ваша жизнь впереди, а он... Наконец, будьте уверены, что я не из тех, которые никогда не советуют прибегать к решительному образу действий; иногда это бывает необходимо, но сперва надобно все обсудить и не делать бесполезного шума.

Прощайте! Уже ночь, и ваш образ является мне, грустный и сладострастный; мне кажется, будто я вижу ваш взгляд, ваш полуоткрытый рот. Прощайте. Мне кажется, будто я у ног ваших, сжимаю их, чувствую ваши колени,—я отдал бы всю кровь мою за одну минуту такой действительности. Прощайте и верьте моему бреду; он смешон, но искренен» .

Несколько дней спустя Пушкин узнал, что одно из его писем было распечатано Прасковьей Александровной. Произошла ссора, после которой разгневанная П.А. Осипова возвращается обратно к себе в Тригорское, а А.П. Керн остается в Риге с мужем. 28-го августа Пушкин отправил к Анне Петровне два письма. Одно на имя самой Анны Петровны и другое якобы для Прасковьи Александровны. Но в действительности и второе письмо также предназначалось А. П. Керн. Пушкин был уверен, что Анна Петровна вскроет его и тем самым рассчитается со своей любопытной тетушкой, которая присвоила себе право надзора за ее перепиской.

«Вот письмо для вашей тетушки. Вы можете оставить его у себя, если случайно ее нет уже больше в Риге. Скажите, можно ли быть такой опрометчивой? Каким образом письмо, написанное к вам, попало в другие руки? Но так как это случилось, то поговорим о том, что нам делать.

Если ваш супруг вам слишком наскучил, бросьте его. Но знаете как? Вы оставляете там все семейство, вы берете почтовых лошадей по дороге на Остров и приезжаете... куда? В Тригорское? Ничего подобного: в Михайловское. Вот великолепный план, который уже в течение четверти часа дразнит мое воображение; можете ли вы себе представить, как буду я счастлив? Вы мне скажете: „А шум, а скандал?" Какого черта! Скандал будет уже налицо, лишь только вы оставите мужа; прочее ничего не значит или очень мало. Но согласитесь, что проект мой весьма романтический? Сходство характеров, ненависть к препятствиям, резко выраженный орган воровства и т.д., и т.д. Можете ли вы представить изумление вашей тетушки? Конечно, последует разрыв. Вы будете видеться с вашей кузиной тайком, и это сделает дружбу менее скучной, а когда умрет Керн, вы станете свободны, как воздух. Ну, что же вы об этом скажете? Не прав ли был я, когда говорил, что способен преподать совет внушительный и смелый! Поговорим серьезно, т.е. хладнокровно: увижу ли я вас? Мысль, что нет, заставляет меня содрогаться. Вы мне скажете: утешьтесь. Отлично! Но как? Влюбиться? Невозможно. Сперва надо забыть ваши спазмы.—Бежать за границу? удавиться? жениться? Со всем этим связаны большие затруднения, которые мне претят.—Да! а кстати, ваши письма,—каким образом я буду получать их? Ваша тетушка не хочет этой переписки, такой целомудренной, такой невинной (да и какой она может быть... на расстоянии 400 верст). Весьма возможно, что наши письма будут перехватываться, читаться, комментироваться и потом подвергаться торжественному сожжению. Постарайтесь изменить ваш почерк, и я посмотрю, что из этого выйдет. Но пишите мне, и много, вдоль и поперек, и по диагонали (геометрический термин). И прежде всего дайте мне надежду вновь вас увидеть. Если это невозможно, я в самом деле постараюсь влюбиться в кого-нибудь другого. Да, я забыл! Я написал Нетти письмо, очень нежное и очень смиренное. Я без ума от Нетти. Она наивна, а вы нет. Почему вы не наивны? Не правда ли, я гораздо любезнее по почте, нежели лицом к лицу? Ну так вот, если вы приедете, я обещаю быть чрезвычайно милым, я буду весел в понедельник, экзальтирован во вторник, нежен в среду, а в пятницу, субботу и воскресенье буду таков, как вам будет угодно, и всю неделю буду находиться у ног ваших. Прощайте!

Не распечатывайте прилагаемого письма. Это нехорошо. Ваша тетушка рассердится. Но подивитесь, как милосердный Бог все перепутал: г-жа О. распечатывает письмо, посланное к вам, вы распечатываете письмо к ней, я распечатываю письмо Нетти, и все мы находим кое-что для себя поучительное. Поистине это одно волшебство».

Само собой разумеется, что Анна Петровна немедленно распечатала прилагаемое письмо. И вот что она там прочитала.

Да, сударыня, да будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает. Как злы люди, которые полагают, что переписка может повести к чему бы то ни было! Уж не по опыту ли они это знают? Но я их прощаю, сделайте то же самое и будем продолжать.

Ваше последнее письмо (писанное в полночь) очаровательно; я смеялся от всего сердца; но вы слишком суровы к вашей милой племяннице; правда, она опрометчива, но запаситесь терпением: еще десятка два лет, и она исправится, обещаю вам это. Что до ее кокетства, то вы совершенно правы, оно нестерпимо. Почему не довольствуется она тем, что имеет счастье нравиться повелителю господину Керну? Нет, ей нужно еще кружить голову вашему сыну, ее двоюродному брату. По прибытии в Тригорское ей приходит на ум пленить г-на Рокотова и меня; это не все: по прибытии в Ригу она видит в тамошней проклятой крепости проклятого арестанта; она становится кокетливым провидением этого негодного каторжника! Но и это еще не все: от вас я узнаю, что в дело замешано еще несколько мундиров! Нет, право, это слишком: г-н Рокотов узнает об этом, и мы осмотрим, что он скажет. Но, сударыня, неужели вы серьезно думаете, что она кокетничает с полнейшим равнодушием? Она говорит что нет; и мне хотелось бы этому верить; но еще более меня утешает то, что не у всех одна и та же манера ухаживать, и мне нужно лишь, чтобы все другие были почтительны, застенчивы и деликатны. Благодарю вас, сударыня, за то, что вы не передали моего письма; оно было слишком нежно, и при нынешних обстоятельствах это показалось бы смешно с моей стороны. Я напишу ей другое, с дерзостью, меня отличающей, и решительно порву с нею, да не скажут, что я старался внести смуту в семейные недра, что Ермолай Федорович имел право обвинять меня в отсутствии принципов и что его жена смеялась надо мной. Как мило с вашей стороны находить портрет схожим: „смела в поступках" и т.д. Не правда ли? Она опять говорит, что нет; но, конечно, я ей больше не верю. Прощайте сударыня, вашего возвращения я ожидаю с большим нетерпением; мы позлословим насчет северной Нетти, по поводу которой я всегда буду сожалеть, зачем я ее увидел, и еще более, зачем я... Простите это несколько слишком откровенное признание тому, который любит вас очень нежно, хотя и совершенно иначе».

В этом письме Пушкин вспомнил свою «северную» любовь, которая постоянно возникала перед его взором и будоражила подсознательное стремление к нежности, зафиксированное в детстве на образах сестры и няни. От этих волнующих его память романтических чувств поэт давно отказался. И через все письма поэта, если вы внимательно их читали, постоянно проходит одна мысль, одна идея, волнующая взбудораженный мозг Пушкина. Это мысль о «спасении» объекта своего страстного увлечения. Пушкин как бы убежден, что без него Анна Петровна может потерять свою нравственную опору и быстро опуститься до уровня женщины, которую передают из рук в руки первые встречные волокиты.

Психологически, как описывает это состояние Фрейд, мужчина спасает ее тем, что не оставляет ее. В выделенных курсивом строках постоянно звучит обеспокоенность тем, что любимая женщина подвергается опасности со стороны мужчин (Алексей Вульф, помещик Рокотов, уланы) из-за своей склонности к непостоянству и неверности, что было действительно свойственно Анне Керн. Ревнивые интонации Пушкина, моральные проповеди о любви и уважении к мужу, переходящие в предложение бросить все и приехать к нему в Михайловское, упреки в кокетстве - все это является выражением стремления влюбленного поэта «уберечь ее от опасности, охраняя ее добродетель и противодействуя ее дурным наклонностям».

Эти мотивы спасения любимой женщины являются необъемлемой частью сексуальной жизни невротиков. Они усиливают эротическое удовольствие, возбуждая фантазию подсознательно ощущаемой «эдиповой» ситуацией спасения матери от притязаний (вполне законных) отца.

Отправив эти письма в Ригу, Пушкин какое-то время спустя спохватился, что второе послание, предназначенное П.А. Осиповой, могло бы поссорить его с владелицей Тригорского. И он снова пишет мадам Керн: «Во имя неба, не посылайте г-же Осиповой письма, которое вы нашли у вас в пакете,— просил он 22 сентября.— Разве вы не видите, что оно было написано единственно для вашего поучения? Сохраните его для себя, или вы нас поссорите. Я взялся установить мир между вами, но готов впасть в отчаяние после ваших последних оплошностей... Кстати, вы мне клянетесь вашими великими богами, что ни с кем не кокетничаете, и в то же время говорите «ты» вашему кузену, вы ему говорите: я презираю твою мать, это ужасно; следовало сказать: вашу мать, и даже ничего не следовало говорить, ибо фраза произвела дьявольский эффект. Ревность в сторону, я советую вам прервать эту переписку, советую как друг, который вам истинно предан, без фраз и притворства. Я не понимаю, с какой целью вы кокетничаете с молодым студентом (который к тому же не поэт) на столь почтительном расстоянии. Когда он был около вас, я находил это вполне естественным, ибо надо быть рассудительным. Итак, решено! Не правда ли? Никакой переписки.—Я вам ручаюсь, что он останется по-прежнему влюбленным. Серьезно ли вы говорите, будто одобряете мой план? Аннета совсем перетрусила, а у меня голова закружилась от радости. Но я не верю в счастье, и это весьма простительно. Не хотите ли вы, ангел любви, переубедить душу, неверующую и увядшую? Но приезжайте, по крайней мере, в Псков; это будет вам легко. Мое сердце бьется, в глазах темнеет, я впадаю в истому при одной этой мысли. Не одна ли это пустая надежда, подобно стольким другим... Но к делу; прежде всего нужен предлог: болезнь Аннеты, что вы об этом скажете? Или не предпринять ли вам путешествие в Петербург... Вы меня известите, да? Не обманывайте меня, прекрасный ангел! Как я вам буду признателен, если смогу расстаться с жизнью, познав счастье! Не говорите мне о восхищении: это не то чувство. Говорите мне о любви: я ее жажду: но прежде всего не говорите мне о стихах... Ваш совет написать к его величеству тронул меня, как доказательство того, что вы думаете обо мне; благодарю на коленях, но не могу последовать этому совету. Надо, чтобы судьба определила дальнейшее; я не хочу в это вмешиваться... Надежда вновь увидеть вас прекрасной и юной только и дорога мне. Еще раз, не обманывайте меня.

Завтра день именин вашей тетушки; итак, я буду в Тригорском; ваша мысль выдать замуж Аннету, чтобы иметь приют, восхитительна, но я ничего не сказал ей об этом. Отвечайте, умоляю вас, по главным пунктам этого письма и я поверю, что мир еще стоит того, чтобы жить в нем».

Ко всем переживаниям поэта примешивается чувство ревности, постоянный спутник его сексуальных влечений. Постоянное упоминание об Алексее Вульфе - молодом и удачном сопернике болью отзывается в сердце Пушкина. Искренно переживаешь за поэта, когда думаешь, что письма его читались красавицей из тщеславия, а ласки свои, которых так бешено жаждал поэт, она расточала другому.

Вскоре в Тригорское вернулась П.А. Осипова, которая помирилась с Пушкиным, что вполне естественно для ее отношения к нему, и с Анной Керн, которая в начале октября вторично посетила свою тетку, на этот раз с мужем. Супруги Керн провели в Тригорском всего несколько дней и вернулись в Ригу.

А.П. Керн, видимо следуя совету Пушкина, хотела помириться с мужем. Но ей не удалось к этому себя принудить. Она настолько привыкла к свободной жизни и частой смене сексуальных партнеров, что роль послушной и верной супруги, да еще в провинциальном городе, вызывала у ней вполне сознательное чувство протеста. Она решила переехать в Петербург. «Уезжая из Риги,—рассказывает она,—я послала ему (Пушкину) последнее издание Байрона, о котором он так давно хлопотал, и получила еще письмо, чуть ли не самое любезное из всех прочих: так он был признателен за Байрона».

«Я совсем не ожидал, волшебница, что вы меня вспомните,— писал Пушкин в этом письме 8 декабря 1825 года.— Благодарю вас от всей глубины души. Байрон получил в глазах моих новое очарование; все его героини облекутся в моем воображении в черты, которые нельзя забыть. Я буду видеть вас в Гюльнаре и в Лейле. Идеал самого Байрона не может быть более божественным. Значит, как и прежде, судьба посылает вас, чтобы населить чарами мое одиночество. Вы ангел утешения, а я просто неблагодарный человек, так как продолжаю роптать. Вы отправляетесь в Петербург, и мое изгнание меня гнетет более, чем когда-либо. Быть может, перемена, имеющая совершиться, приблизит меня к вам, но не смею надеяться. Не будем верить надежде, это всего-навсего красивая женщина, которая обращается с нами, словно со старыми мужьями. Что поделывает ваш муж, мой кроткий ангел? Знаете ли вы, что с его чертами я воображаю себе врагов Байрона, в том числе и его жену». И далее:

Вновь беру перо, дабы сказать вам, что я у ног ваших, что молю вас, как всегда, что я вас порой ненавижу, что третьего дня я говорил о вас ужасные вещи, что я целую ваши прекрасные руки, целую вновь и вновь в ожидании лучшего, что я не могу больше, что вы божественны и т.д.»

Это, «чуть ли не самое любезное» и наименее чувственное, письмо оказалось, однако, самым последним из дошедших до нас. Разлука, заботы, новые увлечения загасили любовь, которая и существовала быть может только в воображении поэта. К первым месяцам 1826 года относится начало его романа с Анной Николаевной Вульф. А мадам Керн, поселившись в Петербурге, завязала тесную дружбу с Ольгой Сергеевной, любимой сестрой поэта. Многих мужчин она привлекала своим кокетством и чувственностью. У ее ног побывали и Лев, брат Пушкина, и его отец Сергей Львович, старый влюбчивый «селадон». Связь с Алексеем Вульфом продолжалась. Она стала постоянной гостьей в доме барона Дельвига, подружившись с его женой Софьей Михайловной, которая так же страстно желала интимных отношений с молодым Вульфом, постоянно ведя с ним любовную игру.

Сам будучи блудодеем, Пушкин воспринимал блудодейство женщин с какой-то горечью, хотя именно такие женщины могли удовлетворить его постоянно возбужденное состояние. Узнав об увлечениях мадам Керн, поэт в письмах своих довольно грубо и цинично отзывается о предмете своей недавней и такой «возвышенной», судя по приведенным выше письмам, страсти. «Что делает вавилонская блудница Анна Петровна?— ревниво спрашивал он Алексея Вульфа в мае 1826 года.—Говорят, что Болтин очень счастливо метал против почтенного Ермолая Федоровича. Мое дело сторона, но что же скажете вы?».

Да, любовь прошла безвозвратно и уступила место какому-то циничному раздражению. Поэт злился и на себя за неудавшийся роман, и на Анну Керн, меняющую объекты своих сексуальных предпочтений, за то, что по словам П.К. Губера, увидел гений чистой красоты во образе «вавилонской блудницы», насильно выданной за дивизионного генерала.. «Пленительный кумир был снова—в который раз—разоблачен и лишен окутывавшего его покрывала иллюзии, и за этим последним, как всегда, открылся безобразный призрак убогой действительности. Пушкин стыдился своего былого самообмана; впрочем, может быть, он был немножко сердит и на самое Анну Петровну, которая, такая сговорчивая с другими, отвергла его домогательства или если даже уступила им, то слишком поздно, когда рассеялся без остатка душный, сладкий туман страсти и уцелела одна только обнаженная, прозаическая похоть».

После своего возвращения из Михайловской ссылки, Пушкин встречался с Анной Керн в доме своего отца и у Дельвигов. Отношения их стали обычными, страстное чувство давно угасло. Имея ввиду дальнейшую жизнь Анны Петровны, прошедшую в окружении литературных и музыкальных знаменитостей России - Жуковского, Глинки, Веневитинова, Никитенко, ее муж, простой солдафон, писал в 1837 году, что жена его «предалась блудной жизни и, оставив его более десяти лет тому назад, увлеклась совершенно преступными страстями своими...»

6.

В ноябре 1825 года скончался император Александр I, сославший поэта на четыре года. В начале декабря Пушкин задумывает тайно съездить в Петербург, чтобы переговорить с друзьями и братом о своем положении ссыльного и о дальнейшей судьбе. 15 декабря приходит известие о восстании на сенатской площади. Пушкин находился в Тригорском, у П.А. Осиповой; он страшно побледнел и заговорил о тайном обществе. Все его друзья и знакомые: Пущин, Раевский, Михаил Орлов - муж Екатерины Раевской, Николай Тургенев, муж Марии Раевской - князь Сергей Волконский, Василий Давыдов - все они в большей или меньшей степени были декабристами, участниками Северного и Южного тайных обществ. Со свойственной ему решительностью поэт начал собираться в дорогу. Однако с резкой порывистостью желаний у Пушкина сочеталась и резкая переменчивость настроения. Вот и сейчас на пол дороге он изменил свое решение и вернулся в Михайловское. Необходимо было выждать и трезво оценить ситуацию. Он ничем не помог бы восставшим, а себя погубил бы. Пушкин принял правильное решение, говорящее о его зрелости и осторожности. Свободолюбивые идеи, волнующие молодого поэта, постепенно отошли на задний план. Вот и сейчас, когда восстание 14 декабря закончилось поражением и начались аресты Пушкин продолжал свою привычную жизнь.